Рабы Парижа - Страница 19

Я едва смею выходить из дома, до того меня мучит мысль, что все люди будут расспрашивать меня о случившемся.

Я ужасно скучаю…"

— Ну, и как вам нравятся эти размышления, ваша светлость? — спросил Маскаро, все так же дерзко улыбаясь.

Граф промолчал.

— Оканчивайте ваши чтения, милостивый государь, — заметил он совершенно спокойно.

— О, с огромным удовольствием! Третий параграф, хотя и короток, однако довольно важен… Вот что он пишет месяц спустя после совершившегося преступления:

"1842 год, 23 ноября. Я только что вернулся из суда. Октавий освобожден и оправдан.

А Людовик был воистину замечателен: он так ловко и правдоподобно объяснял все случившееся, что никто даже не заподозрил подлога и лжи. Нет, как бы то ни было, но я не рискну взять его к себе в услужение — он чересчур уж хитер и смел…

…Затем наступила моя очередь говорить. Я должен был поднять руку и произнести клятву, что буду говорить одну правду, однако, не мог преодолеть своего душевного волнения.

Что такое клятвопреступник — надо испытать на самом себе. Я едва мог поднять руку: она казалась мне тяжелее свинца. Возвращаясь на свое место, я задыхался — так, будто взошел на высокую гору, пульс мой едва ли делал сорок ударов в минуту. Вот до чего могут довести злоба и невоздержанность. Нет, никогда не следует уступать первому порыву страстей".

— Действительно, барон Кленшан свято исполнил эту обязанность. В течение целого года он писал об этом в своем дневнике. Мне рассказывали это люди, в руках которых находился этот дневник…

Уже в который раз Маскаро старался дать заметить графу выражение "эти люди", но тот все никак не хотел поинтересоваться, что это были за люди и какова их роль в этом деле. Это было непостижимо и отчасти беспокоило даже Маскаро.

Граф, между тем, поднявшись со своего места, принялся ходить взад и вперед по комнате. То ли он хотел обдумать свою мысль, то ли хотел показать Маскаро, насколько свободен от волновавших его воспоминаний.

— Вы закончили? — спросил он после некоторого молчания.

— Да, ваша светлость.

— Так позвольте вам заметить, на что годны ваши показания, с точки зрения справедливого суда присяжных…

— Сделайте милость, мне было бы весьма приятно услышать!

— Суд скажет вам: возможно ли, чтобы человек в здравом уме мог писать подобные вещи? Ведь подобную тайну каждый стремится как можно скорее забыть, а не доверять бумаге, которая может попасть в чужие или даже враждебные руки. Ведь записав такую вещь, если только это не сделано сумасшедшим, этот человек сознается, что виновен, как минимум, в двух преступлениях, за каждое из которых ему грозят, по крайней мере, галеры.

Достойный комиссионер не мог отказать себе в удовольствии выразить некоторого рода сожаление.

— Мне кажется, ваша светлость, что вряд ли вам стоит искать защиты с этой стороны. Ни один адвокат не взялся бы развивать подобного рода защиту. Хотя бы потому, что если эта запись — плод больного воображения, то за тридцать лет в дневниках барона должно было накопиться еще хотя бы несколько подобных нелепостей.

Мюсидан задумался. Но лицо его по-прежнему сохраняло спокойствие; казалось, что он нашел ту точку опоры, которая ему нужна, и спорит он из одного только желания поспорить.

— Хорошо, допустим, что эта система не годится…

— Последнее будет логичнее.

— И все-таки из этого еще ничего не следует. Кто меня уверит, что эти бумажки — не грубый подлог? В наше время подделывают даже банковские билеты, а уж подделать почерк, я думаю, не составит особого труда.

— Ваша светлость, видимо, забывает, что последнее обстоятельство всегда можно проверить. Дневники барона Кленшана существуют на самом деле. И в них не хватает именно этих страниц.

— Это еще не доказательство!

— Это именно доказательство, непреложное, как конторская книга. Люди, которые это делали, позаботились о том, чтобы при сверке было видно, что листы эти могут быть пригнаны один к одному.

Граф только улыбнулся.

— Так вы в самом деле вообразили, что я в ваших руках? — спросил он, продолжая иронично улыбаться.

— По совести сказать, да.

— В таком случае, извольте, я сам сознаюсь: я убил Монлуи именно так, как здесь описано. Я имел с ним ссору, причина которой Кленшану тоже известна. И, тем не менее, глупцы те, кто хотят сделать сенсацию из этого несчастного случая.

И, произнеся эти слова, он направился к одному из шкафов, достал с верхней полки том уголовного кодекса и, развернув его на нужной странице, положил его перед глазами Маскаро.

— Читайте, — с едва скрываемым торжеством произнес он.

Маскаро прочел следующее:

"Преступление, совершенное гласно или негласно, результатом которого стала смерть или какое-либо временное увечье, по прошествии десяти лет срока никем, ни в коем случае преследуемо быть не может".

Маскаро прочел эти строки и вздохнул с большим облегчением. Он было и в самом деле смутился вначале, увидев насмешку графа.

— Э, ваша светлость, — отвечал он, ничуть не удивленный тем, что ему пришлось прочесть, — неужели вы думаете, что я не знал о существовании этого закона? Ха, ха! Да после этого надо мной куры бы стали смеяться! Я знал его отлично и указал на него тем, кто меня послал.

— Ну и что?

— Смеялись, ваша светлость! Мои доверители — ловкие и смышленые люди; если бы не существовало этой статьи, им было бы достаточно явиться к вам и потребовать половину вашего состояния, которую вы с удовольствием им бы отдали. В том-то и все дело, что даже при существовании этой статьи она все-таки не защитит вас…